Я, меж тем, когда-нибудь неизбежно состарюсь и буду либо чопорной
викторианской тетушкой в юбке-рюмочке, с сумочкой-конвертом на застежке и
шляпке, прости Господи, что при моем росте будет смотреться не столько смешно
даже, сколько угрожающе; такой, старой девой с кружевными ночными сорочками до
пят, параноидальным порядком в квартире, с толстой кошкой, с гладкой прической,
сухим брезгливым ртом, болезненно прямой спиной, целым букетом сексуальных
перверсий; либо грустной такой, одрябшей русской теткой с губами книзу и
оплывшими глазами, на которых не держится ни один карандаш, растекается синяком;
сыном-неудачником, гражданским мужем-художником; у меня будут большие шершавые
руки со старческой гречкой, в крупных серебряных кольцах; я буду испитая и с
брылями; еще, может быть даже, не свои зубы, с такой характерной просинью на
деснах; но про это даже думать страшно.
Больше всего мне хочется
оказаться впоследствии поджарой такой, бодрой лесбиянкой под полтос, с
проницательным взглядом и ироничным ртом; полуседой ежик, может быть; вести
саркастически бровью и отпускать комментарии сквозь вкусный самокруточный дым; у
меня будет такая девица, лет тридцати, худая и резкая в жестах, как русская
борзая; с каким-нибудь диким разрезом глаз, может быть, азиатка; громким,
заразительным хохотом; черной глянцевитой короткой стрижкой; мы будем скорее
похожи на мать и сына-подростка, чем на пару; дадим друг другу дурацкие
какие-нибудь односложные прозвища, Ви, Ро, Дрю, Зло, что-то такое; общаться
будем на характерном таком влюбленном матерном наречии, драться подушками; и ни
до кого нам не будет дела.
Вероятно, у меня будет сын Сережа, тот самый,
лет двадцати пяти; может случиться, что девочку-азиатку я отобью как раз у него,
мне рассказывали такие случаи; он, впрочем, будет не особенно в обиде, скорее,
будет преподносить это как пикантный семейный анекдот, будет такой, красивый
рослый раздолбай с челкой, в низких джинсах, с металлической цепью для ключей на
боку; я буду его страшно любить и страшно же стебать, он у меня вырастет тот еще
словесный фехтовальщик; может быть, он как-нибудь приедет к нам с блеклой
какой-нибудь блондиночкой, которую я ни за что не отследила бы на улице, приедет
неожиданно серьезный, с другим каким-то, не своим голосом, в глаза не смотря, и
тут меня сложит нежностью и ужасом, такой большой сын у меня, черт, ну надо же,
такой большой, и отныне мне совершенно не принадлежит.
- Ро, - буду
тыкаться я потерянно в затылок своей подруге, - Ро, он женится же, этот идиот.
Ро, какое я старье. Она ведь даже не смеется никогда, Ро, что он нашел в ней,
разве это мой сын. Я же ему всегда говорила, что нельзя спать с человеком,
который не может тебя рассмешить.
И даже, может, позвоню его отцу,
фактурному такому дядьке лет пятидесяти пяти, наполовину армянину, большой любви
молодости, с которым мы хорошо когда-то пожили лет пять, даже не успели друг
другу опротиветь, и буду курить в трубку и вопить, и наверняка буду звать его по
отчеству, как сторожа, или по фамилии, потому что это фамилия сына:
-
Маноян! Ты можешь себе представить, ее зовут Таня, и она вся просвечивает.
Маноян, это наш с тобой сын разве? Разве у меня была такая постная рожа в
двадцать пять лет, как у этой девицы? Да я была такой порох, что вылетали
стекла, ты же помнишь; я не понимаю этого, Маноян. Он тебе покажет ее, ты только
совладай с лицом.
Но виду, конечно, не подам; благословлю; Таня, вполне
возможно, окажется славной девушкой; Сереже просто не нужна будет еще одна такая
веселая безумица, как мать, он найдет себе омут потише и
поспокойней.
Внуков своих не представляю совсем; знаю только, что буду
тогда много думать о собственной матери, которую к этому моменту давно похороню,
и жалеть, что нельзя ей показать этакой красоты.
Буду, вполне возможно,
признанная звезда чего бы то ни было, станут периодически звать экспертом в
какие-нибудь ток-шоу; узнавать продавщицы или таксисты; внучку смогу устроить в
какой-нибудь хороший лицей по давнему знакомству с директрисой, которой
окажется, например, Заболотная. Мою внучку будут периодически притаскивать в ее
кабинет на переменах и жаловаться, и Заболотная будет смотреть на нее поверх
очков-половинок и говорить:
- Маноян, Вы полагаете, Ваша семейка
попортила мне мало крови?..
У нее тоже когда-нибудь будут внуки, вот же
ведь, и может статься, я уже сейчас знаю, какая будет у них фамилия.
И
может быть, каким-нибудь душным, разварившимся августовским полднем, избыточным,
зеленым, солнечным и пыльным, я сяду где-нибудь в центре, на летней веранде
хлопнуть пару мохито между встречами, буду сидеть, качать ногой в нелепой яркой
босоножке, и щуриться, и вдруг увижу толстого, большого, совершенно седого
Мужчину через пару столиков от себя.
- Как я соскучилась, татарская
морда, - громко скажу я воздуху, глядя перед собой, и периферическим зрением
увижу, как он дернулся и озирается по сторонам, - какие же ты отъел себе
необъятные щеки, Сладкая Тыковка. Вероятно, она печет отменные пироги.
-
Не говори, - хохотнет Мужчина через два стола, и, натурально, звякнут
стаканы.
- Пригласил бы разок, на пироги-то.
- Да ты отобьешь ее у
меня, старая курва, - крякнет Мужчина и сыто вытянет губы, - а я стал
неповоротлив уже для поисков новой жены.
А прошло ведь тридцать лет,
подумаю я, тридцать гребаных лет. У тебя вон пузо и целый выводок кареглазых, у
меня вон сын женился. Тридцать лет, слушай, а вон у тебя эти ямочки, и эти же
брови, которыми ты одними мог разговаривать без помех.
- Даже не думай, -
процедит Мужчина, сделавшийся с годами проницательным как шаман, - она тебя если
увидит, она мне потом проест всю плешь.
- Тыква, я играю в другой лиге,
ты же знаешь, ты же видел Ро.
- Ро не Ро, а глаза у тебя, Вера,
блядские.
Тут я, конечно, буду смеяться; потом расплачусь по счету и
надену такие, зеркальные солнечные очки, как у Терминатора или американского
копа восьмидесятых годов прошлого столетия.
- Зараза, - скажет Мужчина
веско, припомнив, что именно такие я носила каким-то очень давним летом, сойдет
по ступенькам веранды, приобнимет, чмокнет в макушку, да и пойдет к машине
тяжелым уверенным шагом.
(с) Вера Полозкова
